— Может, я могу помочь?

— Да, пожалуйста, принесите мне еще те, бежевые. — Виктория помучилась с сапогами минут пять, потом прошептала девушке на ухо:

— Мне очень нужно в туалет. Я плохо себя чувствую. Не проводите меня?

Когда они оказались в помещении под торговым залом, Виктория умоляюще сказала:

— Нельзя ли мне потом выйти через другой вход? Ко мне какой-то маньяк привязался, ходит уже полдня. И сейчас тоже ждет.

Продавщица выпустила Вику через черный ход. И на самом деле, через полчаса после ее ухода в магазин вошел мужчина и стал разглядывать покупательниц. Затем почти побежал к выходу.

Виктория приехала на «Бауманскую», к дому, где в однокомнатной квартире когда-то жил ее отец. Она не вошла в подъезд сразу. Походила вокруг дома, посидела на скамейке, время было рабочее, во дворе почти никого. Только два ребенка с бабушками ковырялись в песочнице. Виктория посмотрела на окна квартиры, но рассмотреть там что-либо было невозможно.

У подъезда остановилось такси, из него вышла маленькая девушка или девочка с хозяйственной сумкой в руках.

Сердце Виктории дрогнуло. Это та с обложки, с мороженым. Или страшно похожая на нее. Девушка скрылась в подъезде, а Виктория быстрым шагом несколько раз обошла дом, чтобы собраться с мыслями. Она заметила маленькую забегаловку через дорогу. Вошла, попросила стакан сухого вина. Лицо после вина разгорелось, появилось чувство дискомфорта в голове, но на душе стало легче. Виктория решительно направилась к подъезду.

Тамара всю ночь пыталась сообразить, имели ли какое-то другое значение слова Виктории насчет обувного магазина или нет. Если за ней следят, а телефон прослушивается, вполне возможно, что Виктория так объясняла свой уход из дома для тех, кто ее прослушивал. Но куда на самом деле она могла поехать? Утром Тамара первым делом внимательно изучила свой двор с балкона. Кажется, никого, кто был бы похож на наблюдателя. Вряд ли кому-то может прийти в голову, что Князев придет к ней. Обувной магазин на «Октябрьской». Кольцевая. Так, по кольцу до «Курской», а там… Квартира на «Бауманской». Может, Вика решила, что Князев там прячется?

Визажист, парикмахер, костюмер работали с Диной несколько часов. Она боялась посмотреть в зеркало и увидеть там разукрашенную маску вместо лица. Но когда ей уложили последнюю прядь и разгладили последнюю складку, к зеркалу подойти пришлось. В студии стало очень тихо. На Дине были свободные брюки из тонкого черного бархата, приталенный пиджак без пуговиц из белоснежного бархата с черными розами на длинных стеблях и короткий открытый лиф на косточках, из дорогих кружев, расшитый черными бриллиантами. Украшения были одновременно простыми и роскошными. На шее короткое колье — огромный черный бриллиант размером с небольшую сливу оправлен в белое золото с вкраплениями бриллиантовой крошки. К нему крепилось множество совсем тонких золотых нитей без камней. Они переплетались, казалось, произвольно, как причудливая, поблескивающая паутина, и прятались в крупную бриллиантовую застежку. Два черных камня, чуть поменьше размером, чем в колье, закрывали мочки ушей. Золотистые волосы каскадом локонов падали на плечи, лоб был открыт, а чуть взбитые пряди у висков подняты вверх. Прическа обрамляла ослепительное лицо.

Дина стояла очень близко к зеркалу, но не видела макияжа, над которым так долго трудились. Просто ее глаза стали ярче, больше, глубже, ресницы не казались накрашенными, но в их тени глаза таинственно сверкали, как черный бриллиант в золотой паутине. Все присутствующие смотрели на ее губы. Подчеркнутые совершенно необычной помадой — золотисто-розовой, они скрывали тайну женской красоты, томительной притягательности и обещали разгадку.

Ричард подошел и потрясенно, осторожно поцеловал Дину в лоб.

— Я не имею слов, дорогая детка.

Виктория не стала вызывать лифт. Она на цыпочках поднялась на шестой этаж и остановилась перед сто шестьдесят восьмой квартирой, тяжело дыша. Там определенно звучали голоса. Виктория достала ключ, сунула его в скважину и ждала, когда голоса станут глуше. Они удалились из кухни в комнату. Дверь открылась бесшумно. Из маленькой прихожей хорошо была видна кровать. На ней лежала голая девчонка, одетый мужчина покрывал ее поцелуями — с головы до пяток. Затем он стал сбрасывать одежду. Виктория тупо смотрела, узнавая: вот его шрам под лопаткой, босые ступни, широкая короткопалая ладонь, взмокшие волосы на затылке. Вечно у него потеет голова. Он встал перед кроватью, и Виктория увидела возбужденную плоть. Лично ей это не сулило бы никакого удовольствия, только скотское вторжение. Но к девчонке он приближался совсем иначе: осторожно, вкрадчиво, растягивая предвкушение. Виктория не понимала, что она чувствует. В горле застрял крик — отчаяния, ненависти… и любви. Обманутой, оскорбленной, забитой, но до конца не истребленной любви. Она вдруг отстраненно подумала, что это последние минуты их жизни. Всех троих. Только надо успеть, пока они не соединились. Она была уверена, что этого допускать нельзя. И нельзя, чтобы он ее увидел до того, как она что-то скажет или сделает. Чтобы он ее избил на глазах девчонки. Виктория почти механически открыла ящик в прихожей, где хранились инструменты отца, взяла топор, выскользнула из туфель и направилась в комнату. Сначала исказилось страхом лицо девчонки, затем повернулся он. Но не испугался, просто оцепенел на мгновение. На то мгновение, за которое недоумение и раздражение сменилось бешеной яростью. Виктория открыла рот, чтобы что-то сказать, но слова не шли. Она потрясла головой: не трогай меня. Но он уже поднимался. И она ударила топором по этому страшному, ненавистному, родному лицу. Топор скользнул по лбу, срезав бровь, задел висок и ухо. Чувствуя, как кровь заливает глаза, Князев взревел, как раненый бык, и бросился на жену. Он ударом сбил ее с ног, бросился на нее, схватил за горло. И вдруг почувствовал, что голова Виктории болтается в его руках, как у тряпичной куклы. Глаза ее закатились, челюсть отвалилась, слюни потекли на его руки…

Тамара поднялась на площадку перед сто шестьдесят восьмой квартирой и сразу услышала жуткий визг. Это не был голос ее дочери, но не осталось сомнений в том, что за дверью происходит что-то страшное. Она стала стучать и звонить во все квартиры на площадке. Ей открыли, позвонили в милицию…

Когда дверь взломали, она видела все отстраненно, как во сне. Голого Князева, которого скрутили милиционеры, голую визжащую девочку на кровати, залитой кровью. И наконец, свою дочь с ужасным, искаженным мукой, неживым лицом. Князеву бросили одежду и увели в наручниках. Девочку завернули в одеяло, и врач «Скорой помощи» понес ее в машину. Она ни на секунду не переставала кричать. Над Викторией другой врач склонился лишь на минуту. «Здесь все», — сказал он. Люди выходили, заходили, только Тамара стояла неподвижно, не сводя глаз с Виктории. Возможно, она ждала, когда та наконец придет в себя после обморока. Затем в комнате появился эксперт. Тамара услышала: «Кровь не ее. На топоре та же кровь, что и на кровати. Ее не убили. Она умерла от обширного инсульта. Вероятно, пыталась убить его».

Тамара не помнила, как оказалась дома. Она бродила по квартире, касалась руками стен и выбиралась из паутины нереальности произошедшего. Этого не было. Ей приснился кошмарный сон. Нужно просто собраться, найти Вику, убедиться в том, что ничего страшного не случилось. Она вышла в прихожую, наткнулась на собственный плащ, валяющийся на полу, сумку, туфли. О боже! Ей не приснилось. Мертвое лицо ее несчастной девочки, беспомощные руки с безжизненными тонкими пальцами, еще теплые ноги, которые она, Тамара, сжимала до тех пор, пока ее не оттащили врачи. Тамара закричала, упала на пол, ей хотелось провалиться сквозь землю, перестать чувствовать, видеть, слышать. Ничего не получалось. Проклятые мозги, которые она никогда не умела отключать. Но что же делать? Как спастись? Она с трудом доползла до телефона, набрала номер и хрипло произнесла: